Полуденные песни тритонов[книга меморуингов] - Андрей Матвеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Прежде всего потому, что та, первая особа была не просто неким субъектом женского пола — она была личностью, яркой, сумасбродной, очаровательно–талантливой. Вскоре после нашего короткого и мимолетного романа перебралась в Москву, начала писать сценарии, по одному из них в конце восьмидесятых был поставлен нашумевший фильм, сейчас бы попавший под отсутствующее тогда определение «культового». Много пила, была замужем, родила ребенка. Потом умерла.
И ни в конце семидесятых, ни в восьмидесятых, ни после мы уже не встречались.
Ни ей, ни мне этого не хотелось, скорее всего, если она и вспоминала про то давнее лето, то я фигурировал в ее недоступных мне меморуингах лишь как Тот Самый, Кто Сделал Ей Долгожданный прокол, а она действительно этого хотела — ей было уже двадцать три и девственность просто мешала.
Ну прямо как героине моего романа «Ремонт человеков», неужели когда я описывал сцену лишения героини девственности, то думал о ней?
МОЖЕТ БЫТЬ!
Хотя на самом деле процесс этот растянулся на несколько недель.
Один раз мы попробовали это у меня дома, когда бабушка с дедушкой — естественно — были на даче: —)). Она испугалась.
Потом — у нее дома, на совсем другом конце города. Я ехал чуть ли не первым троллейбусом, метро тогда в городе еще отсутствовало. От остановки надо было идти минут двадцать пешком. Она опять испугалась.
Потом какой–то большой компанией мы поехали в лес, залезли на чужую дачу, устроили там бедлам. Под утро мы пошли с ней гулять. Она была не только старше меня, но и выше, я елозил руками под ее кофтой и она совсем уж было решилась снять джинсы, как полил проливной дождь.
А вот в следующий раз все удалось.
Как там об этом, в романе «Ремонт человеков»?
«Лес был сосновым и светлым, воздух был пропитан терпким ароматом настоянной на солнце сосновой хвои.
И я подумала, что это очень подходящее место.
Залитый солнцем холмик с видом на полную ромашек поляну.
Я села прямо на траву, а потом просто легла на спину. Солнце слепило и я зажмурила глаза.
И тут же ощутила на губах его губы.
Он был нетерпелив, он боялся, что я очнусь и ему все обломается, как и прошедшей ночью.
Он ползал губами по моему лицу, а рукой шерудил под юбкой, стремясь то ли порвать трусы, то ли разорвать, но никак не снять.
Я лежала, все еще не открывая глаз, только легла так, чтобы ему было удобнее.
Он стянул с меня трусы и задрал подол платья. В попу впились колкие травинки и я заерзала.
Тут я почувствовала, как он с силой раздвинул мои ноги и начал пихать между них свой член.
Как оказалось, я была абсолютно не готова к этому.
Больно и противно, хотя он уже заполнил меня внутри и начал дергаться на мне, как заводной.
И сразу же кончил.
Он сделал свое дело и должен был исчезнуть из моей жизни…»[15]
Остается добавить лишь два примечания.
Первое: на самом деле на холмике тоже ничего не вышло, прошел кто–то то ли из грибников, то ли из ягодников и нас согнал. Так что произошло все на узкой тропинке в перелеске, между тем самым холмиком и следующей поляной. Сейчас там везде одно болото.
И второе: я действительно исчез из ее жизни. А она вот в моей осталась. Поэтому я и не пошел в свое время смотреть то некогда нашумевшее, культовое кино.
19. Про бочки с бычьей кровью и другие ошметки в памяти
Опять приплывают тритоны…
Маленький мальчик склоняется над канавой. В мутноватой, стылой воде мечутся неясные тени. Они нагоняют страх — что будет, если вода вдруг взгорбится и из нее с ревом вывалится допотопный, мрачноватого вида ящер, щелкнет челюстями, схватит за голову и утащит его туда, в эту сумрачную, иллюзорную бездну?
Если хорошенечко пошерудить в черепе, то можно отыскать много подобного бреда.
Какой–то необъятный и плохо освещенный склад, забитый ящиками с невскрытыми консервными банками, лишенными этикеток.
На крышках когда–то были выдавлены даты. Часть цифр уже не различима, разве что год еще можно кое–как прочитать, да и то — не на всех.
Тускло светит одинокая лампочка на длинном, витом проводе. Одна на все помещение. Сыро. На стенах должна быть плесень — чувствуется резкий запах пенициллина.
В кармане находится странной формы консервный ключ, я достаю его и думаю, с чего бы начать, какую банку открыть первой.
Вот эту?
Раньше в таких продавали сайру, бланшированную в масле.
Или морскую капусту — всегда любил ее запах, но терпеть не мог вкус.
Да и запах был предпочтительнее тот, что на берегу, когда идешь по самой кромке песка, почти по воде, и разгребаешь ногами перепутанные, толстые водоросли буровато–коричневого цвета.
Запах соли, йода и еще чего–то очень резкого, будто к носу поднесли флакончик с нашатырным спиртом.
Со мной такое было когда–то, принес в класс бутылек с эфиром, думая усыпить зачем–то соседку, но вдохнул сдуру сам и рухнул на парту. Очнулся от того, что мозги выдирались наружу и выпадывали, чуть ли не квакали глаза — это школьный врач дала подышать нашатырем.
Голова кружилась и хотелось лечь на пол, свернуться безмозглым комочком, изменить окрас, стать невидимым.
Если поднести эту банку к уху, то можно расслышать, как в ней отдаленно что–то гремит.
Приноравливаюсь и начинаю вскрывать.
Вместо сайры, бланшированной в масле или морской капусты, из банки выезжает трамвай.
ШЕЛ Я ПО УЛИЦЕ НЕЗНАКОМОЙ И ВДРУГ УСЛЫШАЛ ВОРОНИЙ ГРАЙ…
Улица знакомая, самый центр города. Следующая остановка — «Оперный театр».
Слева сейчас покажется памятник революционеру Свердлову, постамент которого на моей памяти так часто заливали краской, видимо — за все хорошее, что он сделал людям.
Еще левее должен быть университет, в котором я когда–то учился.
Пять лет + еще один, если считать академку.
Академический отпуск.
Диагноз: маниакально–депрессивный синдром с реактивным неврозом.
Давно это было…
Содержимое банки явно относится к более поздним временам, хотя это еще та страна, Советский Союз — вон болтается на ветру обветшалое красное знамя.
Почему эта банка хранится здесь, на складе?
Оглядываюсь и соображаю: все дело вон в той дамочке, точнее — в ее шляпе.
Такое не забывается никогда.
Чуть ли не полметра в диаметре, с какой–то кружевной вуалеткой, все соседи по вагону смотрят на мадам, как на безумную.
Именно, что —
МАДАМ!
Ее явно считают здесь сумасшедшей, шляпа такая большая, что приходится держаться поодаль, вокруг дамочки, таким образом, образовывается пустое место, четко различимый заколдованный круг.
Мне пора выходит и ничего не остается, как пересечь его, пытаясь пронырнуть под шляпой. Она поворачивает голову в мою сторону и я вижу, что у нее нет лица.
Но трамвай уже закрывает двери и идет дальше.
Следующая остановка — Бажова, по спине пробегают мурашки, видно, как в ближайшем ко мне трамвайном окне колышутся поля необъятной, чудовищной шляпы…
Я отбрасываю банку в сторону, она падает в кучу таких же, небрежно наваленных на полу, и иду по складу дальше.
В принципе, я догадываюсь, что это такое:
это КЛАДБИЩЕ НЕВОСТРЕБОВАННЫХ МЕМОРУИНГОВ,
случайные ошметки памяти, не связанные единым сюжетом.
Какие–то дурацкие, некогда подсмотренные детали, которые до сих пор не нашли себе места в общей линии моей жизни.
Я опять занимаюсь вуайеризмом, подглядываю за тем собой, которого давно уже нет.
Беру из очередного, доверху заполненного, ящика новую банку, она со вздутой крышкой, видимо, содержимое уже подпортилось.
Надо быть осторожнее, вдруг там какой–то гибельный газ?
Тошнотворный запах.
А еще — падает снег.
Не крупный, падает отвесно, видимо, ветра нет.
Я иду по какому–то заводу, впереди уже видны цеха.
Все понятно, это когда меня послали на отработку, чего — уже не помню.
Надо было ездить к 8.30 утра на другой конец города, проползать сквозь проходную и тащится мимо рядов ржавого цвета бочек, от которых так дурно, тошнотно, невыносимо тухло пахло.
БОЧКИ С БЫЧЬЕЙ КРОВЬЮ, как потом объяснили мне.
Ее добавляли для крепости то ли в цемент, то ли в бетон, то ли еще в какую–то хрень.
Оказывается, я до сих пор не могу забыть этот запах.
На мне сапоги и телогрейка, у меня еще нет бороды.
Я тащусь мимо работяг, курящих у ведра, заполненного водой.
— Студент! — кричат мне в спину.
Улыбаюсь и иду дальше, бочки все ближе и ближе, что будет, если они сейчас покатятся?
